Предыстория | Статьи | Воинское дело славян и их окружения

Проблема воинской культуры славянских народов была и считается одним из ключевых звеньев в цепи неразгаданных тайн отечественной и мировой истории. Парадокс состоит в том, что даже в рамках единой концепции зачастую и превозносится до небес мастерство славянских воинов, и ставится под сомнение боеспособность славянского войска, да и факты существования сколько-нибудь стройной военной организации. Сведения и мнения об их вооружении, тактике, военно-социальной структуре неоднозначны и противоречивы.

В чем же причина неразрешимости этих проблем? Может, их и впрямь "умом не понять"?

Пожалуй что дело не в "уме", а в методике и даже семантике подходов к их изучению, в хронологии и географии славянской истории, в особенностях славянского этногенеза.

Говорить о "запаздывании славянских народов в развитии", а точнее, в "приобщении к цивилизации" неверно. Славянство не моложе и не "старше" прочих индоевропейских этнических групп. Просто, с одной стороны, становление славянства и славянских этносов приняло затяжной, более продолжительный, причем и во времени, и в пространстве, характер, чем у их соседей; с другой стороны, встав на путь цивилизации, славяне не вошли, подобно кельто-романским и германским народам, в мир западной "римской" цивилизации. Одно дело - "технические" заимствования вроде алфавита, традиций зодчества, даже живописи, ремесла, экономики и юриспруденции, даже философских и религиозных концепций. Общая же система ценностей и общественных взаимоотношений - причем не только в среде людей, но и с природой, Космосом - дело совсем другое.

"Европеизация" славян в западном, "римском" понимании затянулась не на несколько веков, как у германцев, а на тысячелетие. Первые ее плоды на землях Центральной Европы появляются только в XIII в., когда в "римский круг" уже окончательно вошла Скандинавия, и только в наши дни - по-видимому! - судьба западных славян, их цивилизационная ориентация определилась окончательно. А что до "Трансбалкании" и Восточной Европы, то кто знает, может быть, их ожидает еще один семивековой цикл, еще один виток развития мирового социума, проведенный "на распутье". Но лучше возвратиться от футурологии к истории.

Следует сказать еще об одном комплексе причин пестроты воинских традиций славян. Славянские племена и народы, причем именно в период этногенеза, который для некоторых из них, возможно, не завершен и по сей день, занимали и занимают огромные пространства от Рейна до Амура и от Адриатики до Тихого океана. Их область расселения накладывалась и накладывается на ареалы других, и пришлых, и автохтонных, народов, самых различных по своему историческому опыту, традициям, расовой и цивилизационной принадлежности.

С большей вероятностью можно утверждать, что в Евразии нет крупных этнокультурных общностей, с которыми славяне не контактировали и которые не привнесли своеобразных черт в славянскую культуру. Более того, уже на заре славянской истории возникли и развивались этносы, традиционно находящиеся под смешанным влиянием культуры цивилизаций; значительные славянские массивы - в Подунавье, Полабье, на Балканах, включая и Пелопоннес-Морер, - деславянизировались и подверглись ассимиляции, но тем не менее остались в общеславянском, Центрально- и Восточноевропейском сообществе, оказывая свое влияние на соседей и воспринимая его.

Огромные по территории массивы, заселенные уже с древнейших времен, стали ареной формирования славянских народов; славяне унаследовали и обычаи, и генофонд своих предшественников, при этом мирно сосуществуя с анклавами автохтонов-иллирийцев, аланов, алтайцев, угров. Но при всей пестроте, разнообразии хозяйственно-культурных традиций, силе и характере внешних влияний, ландшафтно-географических особенностей славянский мир на протяжении столетий оставался единым организмом, одним из важнейших звеньев в евразийской цепи культур и цивилизаций. Что и дает нам возможность комплексно рассматривать воинские традиции и военно-социальную структуру славянских народов и их непосредственных соседей в Центральной и Восточной Европе.

Образ воина - представителя этноса, формировавшегося в локальном ландшафтно-географическом ареале, охарактеризовать сравнительно легко. Фактически можно говорить о трех основных типах воинской культуры - о "степняке", "горце" и "поморе". Всем трем, бесспорно, присуща "воинственность" - "милитарная пассионарность", впрочем, с четко выраженными особенностями ментально-психологического порядка. Каждый из этих типов - вернее, их местных разновидностей - вырабатывает собственные системы воинского воспитания, боевой подготовки, военной организации и стратегии, тактические приемы, комплексы вооружения и героический фольклор.

Однако замкнутое развитие таких типов предопределяет ущербность и однобокость. Наиболее эффективны смешанные и промежуточные типы, скажем, "горцев-поморов" микенской и дорийской цивилизаций, а также Японии. Тевтонский рыцарь - "помор" (кстати, орденский флот был лучшим на Балтике) и швабский ландскнехт - "горец", дополняя друг друга, заложили основы германской военной школы, равно эффективной против "горцев" Швейцарии и прибалтийских "поморов". Наиболее успешные завоевательные походы степных кочевников имели "в тылу" горы - Кавказ, Алтай, Гиндукуш, а ядро их армий составляли внуки и правнуки горцев, да отчасти и сами горцы.

Славянский мир знает все три основных типа: мореходы Померании (Висло-Одерского междуречья) и северодвинского Поморья были достойными соперниками - и соратниками - скандинавских датских викингов; Черногория и Крайна выстояли в вековом противоборстве с османами, а карпатская Верховина оказалась несокрушимой преградой не только для кочевников-авар, мадьяр и татаро-монголов, но и для шведской армии XVII в., в то время лучшей в Европе. Ну а феномен казачества, порожденный степями Приазовья и Причерноморья, а также, между прочим, водными путями, заслуживает отдельного разговора. Но так или иначе, во всех названных случаях речь идет о периферии - зачастую дальней - славянского мира и, более того, весьма сомнительна их славянская "чистокровность". На поморах явственно сказалось фризское (а опосредованно - и кельтское), а также "варяжское" (здесь - северогерманское) влияние; кельто-иллирийские традиции прочно укоренились и на Балканах (янинский албанец-"арнаут" если и отличается от воина-черногорца, то только большей известностью), и в Карпатах ("галльские" корни в обычаях галичан подчеркивались неоднократно); еще более очевидно аланское, выходящее еще к скифам и сарматам, и тюркское влияние на формирование казацкой воинской культуры.

Кроме того, все названные военно-культурные типы отличались приспособленностью к строго заданным природно-социальным условиям и военно-политическим задачам, пусть даже охранявшимся на протяжении веков. Рано или поздно эти блистательные, колоритнейшие мирки настигала неизбежная гибель, крушение военно-социальной организации: в лучшем случае трансформация, передача, по крайней мере, части наследия воинских традиций в арсенал нового единого сообщества, в худшем - и куда чаще - искажение и самоосквернение в междоусобной распре (примеры и в истории, и в современности достаточно очевидны).

Но только ли на периферии славянского мира происходило формирование его воинской культуры? Скорее там возникали очаги отпора внешней экспансии - и, к сожалению, противоположное явление: очаги экспансии вовне - области постоянной боевой готовности и постоянных военных формирований, а в итоге - и профессиональной службы, обычно на поселенческой основе. Несмотря на то что славянин освоился, прижился в степи и горах, на морском побережье и островах, традиционный образ славянина, его жизни и быта, космических представлений и суеверий, исконного хозяйства и военного дела связан с Лесом. Но "лесовик" не случайно не был назван рядом с "помором", "степняком" и "горцем". Коренное различие между ними в том, что "лесовику" чужда агрессивность, инициативность в конфликте. "Лесовик" изначально не воин, а охотник. В отличие от земледельца, рыбака и даже скотовода охотнику-промысловику нужны огромные пространства охотничих угодий, которыми он отгораживается от, соседей, а его миграции принципиально отличаются от перекочевок степняка, приобретающих в эпохи этнических сдвигов и "великих переселений" (рубеж 1 - 2-го тыс. до н. э. и II - VIII вв. н. э.) характер постоянного набега. Да, на границах угодий "лесовиков" тоже происходят стычки (например, с себе подобными - за сохранение и расширение этих самых угодий), но именно периферийность их не способствует "концентрации" сил и духовных устремлений.

С появлением подсечного земледелия охотничья традиция эксплуатации территорий изменяется ненамного, и славянин-земледелец остается тем же "лесовиком", что и его предок-охотник.

Мир "горца" замыкается окружающими родную долину хребтами, морской промысел - арена постоянной борьбы, и право на землю под ногами коня тоже надо отвоевывать и удержать силой; а лес - это всеобщий дом, и обычай гостеприимства "лесовика" действует не только на его подворье, тогда как у прочих он замыкается в стенах родовой башни или пределах стойбища. Море и степь ассоциируются с дорогой - естественно, для морехода и всадника; такую же дорогу образуют цепи горных долин и перевалов. Разумеется, законы "большой дороги" там царят безвозбранно. Ну а мнение славянской народной мудрости о "большой дороге" и тех, кто непосредственно на ней обитает, известно: поговорка "квартира - проходной двор" имеет длинный ряд предшественниц. Лес представляет собой более надежную защиту, чем горы: в горах строят замки - замкнутые оборонительные сооружения, в лесах обходятся засеками, там нет нужды в гигантских городищах, валах и Великих стенах. Позиция "лесовика" даже не оборонительна - его безопасность подразумевается априори, - она открыта. Собственно, здесь и кроется причина непобедимости "лесовика": если его не уничтожить одним ударом, что в условиях леса довольно сложно, то "лесовик", не обремененный шаблонами военной традиции "горца", "степняка" или "помора", перенимает манеры противника и обращает ее против него самого. Не будет большим преувеличением сказать, что практически вся военная история славян, и российская в частности, иллюстрирует этот тезис. "Лесовик" (в нашем случае - славянин) не способен к эффективным превентивным действиям в силу своей неагрессивности, но, обращая агрессию против ее источника, он оставляет за собой последнее слово.

Вообще, неагрессивность "лесовиков" характерна не только для славян. Колонизаторам Северной Америки пришлось положить немало усилий на разжигание межплеменных войн среди ирокезских и алгонкинских племен - земледельцев и охотников на оленей, дабы использовать ее в своих целях. Но, вытеснив массы индейцев из лесов в прерии и способствовав тем самым развитию культуры мустангеров и охотников на бизонов, американцы столкнулись с проблемой "усмирения" новоявленных "степняков" - проблемой, остававшейся для США основной в течение столетия. Только отток индейцев в лесную зону северо-западных штатов положил ей конец. Согласитесь, что история возникновения казачества и урегулирование отношений его с центральными властями имеет ряд общих черт с "индейской проблемой".

Процесс происхождения славян при всей его сложности и разнообразии толкований не может быть рассмотрен в нашем очерке. Но стоит заметить, что процесс этот выглядел скорее не как расселение некой этнической группы из локальной зоны обитания на огромных пространствах Центральной и Восточной Европы, а как объединение, собрание ряда индоевропейских народов и племен, отличавшихся общностью хозяйственной и общественной жизни. Близостью еще не "специализировавшегося" языка и традиционной культуры

...

Славяне формировались как цивилизация "лесовиков". Недаром именно белорусы, единственный европейский народ, отделенный от соседей не горами, водоразделами и морями, а пойменными болотами, заслуженно считается реликтом древних славян (по Л. Н. Гумилеву). (Истины ради уточним: "лесовик" способен "гибридизироваться" с любым из вышеописанных воинских типов ничуть не хуже, чем сами эти типы между собой. И тогда его миролюбивость куда-то исчезает. Например, лютичи и бодричи как бы заняли экологическую нишу викингов как раз по угасании основной волны викингских походов; поэтому никак нельзя принять "традиционалистскую" точку зрения на отношения этих племен со средневековым германским миром, по которой воинственные и жестокие немцы ни с того ни с сего устраивают набеги на своих миролюбивых славянских соседей. В собственно Киевской Руси элемент "ментальности большой дороги" связан с Днепровским речным путем, который из-за своей масштабности принципиально отличался от "речных капилляров", не разрушающих ментальность "цивилизации лесовиков". Знакомые нам всем хотя бы по "Слову о полку Игореве" отношения с половцами тоже не односторонняя агрессия "степняков", а скорее взаимные контакты-конфликты Степи и Лесостепи. Да и новгородцы, в жизни которых лес-батюшка занимал не меньшее место, чем Волхов-река и Ильмень-озеро, тоже отнюдь не всегда являлись "обороняющейся" стороной в конфликтах со своими соседями - особенно с такими "лесовиками", каковыми на тот момент были многие племена финской группы (правда, те тоже активно приобретали "поморские" черты).

(Между прочим, неожиданно упорное сопротивление Финляндии в "войне незнаменитой" 1939 - 1940 гг. - типичный пример оборонительной тактики "цивилизации лесовиков". Это - дополнительное напоминание о том, что "лесовиками" были не только мы и что мы были не только "лесовиками"...)

Связующими нитями славянского мира, начиная с рубежа новой эры, служили речные пути - дешевые, надежные, безотказные и к тому же не являющиеся доминантами общественной жизни, как "большие дороги" моря и суши. По версии Б. А. Рыбакова, именно полоса, протянувшаяся от Балтики до Поднепровья, путь которой шел от одерского устья через речную систему Вислы и Буга, Припять, Верхнее и Среднее Поднепровье вплоть до порогов и Среднерусской возвышенности, и была прародиной славян, то есть областью непосредственного общения в ходе торговых и военных (да, было уже и такое) экспедиций.

В числе последних были, вероятно, и передвижения венедов, старейшей из известных славянских народностей, с балтийского побережья на юго-восток, в авангарде первой, готской волны Великого переселения народов (II в.). В предшествующем столетии Луций Корнелий Тацит свидетельствовал об идентичности военного дела венедов и германцев, наличии обыденной и мобильной щитоносной пехоты. Мобильность пехоты, очевидно, связывалась с существованием речного и морского флота, а также конницы - в качестве транспортного, а не боевого средства.

Однако пять веков спустя, в разгар завоевательных походов в Подунавье и на Балканы, не уступавших по мощи нашествию гуннов в V в. и послуживших ключевым этапом в процессе собирания славян и заселения ими Центральной Европы, славянская пехота приобретает несколько иной облик. Прокопий Кесарийский упоминает об отсутствии доспеха и небольших щитах, а в качестве наступательного оружия - дротиках и стрелах, зачастую отравленных (ядом могла быть и окись бронзы, из которой наконечники стрел отливались еще в прошлом веке нашей эры). Надо ли полагать, что, выйдя на просторы Паннонии и Фракии, став массовой, славянская пехота утратила часть боевых навыков, присущих клановым дружинам?

"Дружина-свита" клановых вождей ушла в прошлое вместе с родовой, кровнородственной общиной везде, где проходили волны Великого переселения: в Поднепровье - уже во II в., на севере несколько позднее. Родовая община с замашками кланово-кастового строя, породившая системы элитарных воинских искусств у самых разных народов, от кельтов до японцев, уступила место обществу соседской (сельской) общины и "военной демократии" - всеобщего вооружения, массового и ограниченного в плане формирования постоянного войска-дружины.

К слову сказать, в концепции истории докиевской Руси, положенной в основу одного из лучших отечественных исторических романов "Русь изначальная" Валентина Иванова, эпоха "военной демократии", разделявшая крушение родовой общины и формирование дружинного, корпоративного строя, стянута в одно поколение. Реально же этот "переходный процесс" растянулся на полтысячи лет и послужил смешению праславянских племен не только в рамках отдельных племенных союзов, но и населения Восточной и Центральной Европы в целом. Впрочем, это уже проблемы художественной трактовки истории. А трансформации в вооружении древних славян были вызваны, по-видимому, не только кардинальными переменами в их военной организации.

Большие щиты были бесспорной принадлежностью плотного строя, возникшего еще на заре цивилизации в противовес колесницам и лучникам "дружины-свиты" как традиционный способ ведения боя родовой общины, сохранявшегося в сельских, и городских ("полисных"), и в общинно-государственных, от Египта до Рима, ее формах. Однако плотный строй ограничивал возможности ведения ближнего рукопашного боя, вовсе исключая индивидуальный бой. Став магистральным направлением развития военного дела, плотный (сомкнутый) строй совершенствовался в первую очередь в слаженности действий бойцов и их вооружении, единообразном и качественном. В Средиземноморье появляются столь характерные для фаланги и легиона образцы вооружения, как сарисса и пилум, ксифос и гладиус, аспис и скутум. Высокий уровень военной организации и оружейного производства вне государственной системы был исключен, что относится к праславянам и к германцам "доготского" периода, т. е. III - IV вв., когда германские наемники в Риме еще не стали массовым явлением и тем более основой военной системы.

Рукопашный бой в сомкнутом строю мог быть эффективным только при широком распространении меча - массивного двухлезвийного клинка, приспособленного для рубящих и тычково-колющих ударов; без него фаланга пригодна в основном для защиты от метательного оружия - и прикрытия метателей, а в стадии рукопашного боя распадается на отдельные схватки. Распространение меча у славян связано исключительно с внешним влиянием, и на протяжении всего средневековья меч оставался оружием элиты и профессиональных воинов - не более 20 - 25% войска.

Перспективнее и проще, чем совершенствовать собственную фалангу, древним славянам было обзавестись кавалерией в качестве основной ударной силы. Щитоносцы, не имея вооружения и организации тяжелой пехоты - гоплитов и легионеров, могли сдержать удар конницы, но не ответить на него. Эта функция возлагалась на легкую пехоту - стрелков и метателей - и всадников.

Действуя против войск римской школы, славяне вынуждены были придерживаться строго наступательной тактики (так как встретить атаку тяжелой пехоты славянское племенное ополчение было не в состоянии), и действовали они в рассыпном строю, поддерживая конницу, в которой преимущество было за многочисленными и привычными к индивидуальному бою "варварами" (в нашем случае - славянскими воинами). Традиции индивидуального боя, в клановом обществе достигавшие уровня искусства, поднимаясь над прикладным назначением, в эпоху "военной демократии" не утратили своего значения, а приобрели массовую форму, потеснив элитные клановые "священные" школы - там, где они, конечно, сложились.

Поскольку основой славянской военной системы были локальные действия, а не истребление противника, "правильная" тактика, плановый захват территории и т. д. (что характерно для постоянных армий и оправдывает их существование), постольку и задачей воинского обучения было выживание в бою - в поединке, групповой схватке, стычке с превосходящим неприятелем - одиночного бойца, а затем и согласованные действия отряда. Уступая "цивилизованным" народам в вооружении и "профессионализме", славяне превосходили их в мастерстве скрадывания, использования условий местности, организации разведки, засад и внезапных нападений либо уклонения от нежелательного боя - всего того, что обозначалось термином "скифская война".

Римляне всегда добивались успеха, имея достаточное для взаимной поддержки количество легкой и тяжелой пехоты (причем обученной, единообразной по вооружению и комплекту комсостава), зная неприятеля и местность. Преимущество "варваров" было в большей приспособляемости к условиям ведения войны, гибкой тактике и стратегии, в которой открытый бой не был единственным средством достижения победы. Если же учесть неограниченные резервы всенародного войска, то неудивительно, что методами пограничной войны древние славяне сумели провести успешную завоевательную войну на коренных землях средиземноморской цивилизации.

Каким же оружием пользовались славянские воины в эпоху Великого переселения народов II - VIII вв.? Собственно, все оружие, бытовавшее в тогдашней Европе, можно отнести к двум комплексам - европейскому, преимущественно пехотному, формировавшемуся на основе культур гальштадта и латена, в едином ключе с вооружением средиземноморских народов, и восточному, почти исключительно кавалерийскому, связанному в своем развитии со скифами, сарматами, гуннами, тюрками, мадьярами и другими кочевниками евразийской степи. Оба названных комплекса были характерны для древних славян, зачастую причудливо смешиваясь.

Эволюция клинкового и вообще холодного оружия в античном Средиземноморье побудила Европейский Восток к развитию метательного оружия. О метании холодного оружия - копий и топоров - речь впереди, но приоритетным оружием дальнего боя был конечно же лук. В раннем железном веке и в эпоху Великого переселения сложносоставной лук не только возник, но и прошел несколько этапов развития, приобретя значительные боевые качества и гарантированный (т. е. отнюдь не максимальный) 300-метровый бой. Реальным боевым оружием служил и аркан - действенное средство разрушения сомкнутого строя. Практически все нововведения "варварского" способа войны проистекали из необходимости получить преимущество перед римской военной школой - увеличить дистанцию вступления в бой и обеспечить легковооруженных воинов оружием, эффективным против тяжеловооруженных.

Смешанный строй щитоносцев и метателей римляне одолевали еще на заре манипулярного строя силой копейного удара - "до триариев", т. е. не переходя к ближнему рукопашному бою, ultima ratio римской тактики. Но дистанционный бой, сочетавший обстрел и ручное метание с периодическими массированными атаками конницы и пехоты, приобретая комплексно-этапный характер, лишил римлян их традиционного преимущества в маневре и способности к бою на различных дистанциях.

Так был преодолен "запас прочности" жесткой когортальной системы и стойкости легионера-наемника, чей солдатский профессионализм уступил перед живучестью и универсальной приспособленностью "варвара".

Приобретение черт "степняка" и степного комплекса вооружения было основным содержанием развития военной культуры древних славян эпохи Великого переселения народов, и начало ему было положено еще в эпоху "державы Германариха". Сарматско-германско-славянский сплав готского войска не только сокрушил Рим, используя, правда, и сугубо римские достижения в военном деле, приобретенные в IV - V вв., но оказал огромное влияние на этнические и военно-культурные процессы Западной и Северной Европы. При этом, однако, именно в Восточной Европе были заложены основы его воинской мощи и воинских традиций.

Сопряжение тяжелой конницы - катафрактов - с кельтскими клановыми дружинами и римским всадничеством положило начало западноевропейской рыцарской культуре еще в легендарные времена V - VI вв. Влияние митрианства и его иранских прототипов, сохранявшихся в Причерноморье вплоть до монгольского нашествия, сказалось на формировании германского воинского культа, мифах об Одине и Валгалле.

К той же традиции восходят и атрибуты внешнего облика представителей воинского сословия, заимствованные у митраистов и зороастрийцев и политеистами, и мусульманами, и христианами: отложенный влево чуб-"оселедец", обычно при бритой голове, и вислые усы. (Нужно ли говорить - ох, кажется, нужно! - что речь тут идет не о прямом этническом наследовании и даже не о прямой передаче культурной традиции. Знаменитые прически запорожцев восходят к чубу и усам князя Святослава не напрямую, однако действительно наследуют давней традиции, растворившейся в воинском быте многих народов...)

В области военного снаряжения многие изменения диктовались, безусловно, римлянами и византийцами. Наряду с традиционной подвязкой ножен меча к поясу так называемого кельтского типа распространяется плечевая портупея, первоначально - через левое плечо к правому боку, предназначенная для короткого меча и имевшая защитный клапан на плече и груди (становящийся как бы частью доспеха). Со временем для ношения спаты всадники начинают использовать портупею через правое плечо, сменившуюся в готскую эпоху портупеей набедренной. Появляются исключительно как атрибут военной знати и народного воинского костюма - пластинчатые "золотые" пояса для ношения клинкового оружия, пришедшие на смену бронзовым защитным поясам древности, функции которых переходят к доспеху, либо... к широким кожаным поясам или многослойным кушакам, довольно надежно прикрывавшим живот, особенно в сочетании с засунутыми за них ножнами кинжала или ятагана.

Помимо меча римским наследием был и куполовидный шлем, зачастую охранявший гребень и полки, - такие шлемы знал не только Запад, но и Север Европы в 1-м тыс. н. э. На исходе этого периода распространяются также щиты с поливариантным способом ношения благодаря четырехугольной лямочной рамке и плечевому ремню, наследовавшие черты некоторых разновидностей скутума и других средиземноморских щитов атичного времени. Такие, обычно круглые или миндалевидные, щиты допускали и захват лямок кистью в ближнем бою, и отвесное строевое положение (предплечье вдоль щита кистью вверх), и перпендикулярное к предплечью, для маневренной схватки. Этот перечень можно дополнить использованием плечевого ремня, освобождающего для оружия обе руки и, с той же целью, смещение лямок к локтю.

К XIII - XIV вв., благодаря той же конструкции ремней, распространяется весьма удобное для конного строя ношение щита вдоль предплечья при обращенной вниз кисти. Расположенный таким образом щит прикрывал и всадника, и грудь коня, позволял править им при помощи узды и давал возможность манипуляции щитом - например, удара нижним концом щита по пешему или в грудь коня противника. Для таранного копейного боя такое положение шита не годилось, зато в сабельной рубке было незаменимым. Им был открыт путь еще одному заимствованию, уже не римскому, а итальянскому, через Венецию и Венгрию, - павезе, используемой как легкий "командирский" щит в коннице, в отличие от Западной Европы, где его применяли в пехоте, первоначально как стационарный заслон против лучников, продевая в осевой желоб не руку, а вбитый в землю кол.

(Известный реконструктор облика воинов средневековья художник И. Дзысь, иллюстрируя книгу "Битва на Калке", например, изображает с павезой знатного киевского копейщика-кавалериста; правда, удерживать щит он должен кистью вверх. Такое предположение вполне правомочно, но... не для эпохи битвы при Калке; вот ко временам Куликовской битвы оно еще (вернее, уже) может быть вероятным.) Но при всем значении римского наследия в оборонительном вооружении принципы развития доспеха на заре средневековья диктовались степью. Здесь традиционный пластинчато-нашивной доспех скифских времен дополняется ламеллярным и кольчужным, что при общем прогрессе оружейного дела давало возможность оснащать доспехом большие массы всадников, пригодных и к сомкнутому строю и маневренному бою метательным или иным оружием. Доспех, бывший прерогативой знати, в конце 1-го тыс. до н. э. находит широкое применение в дружинах сарматских катафрактов, а в эпоху "военной демократии" распространяется на большую часть конницы.

Праславяне не пользовались специальным доспехом, благо защитные свойства имела и традиционная воинская одежда.

Уже в античную эпоху атрибутом воина на Севере и Востоке Европы была звериная шкура, чаще всего волчья. Этот факт не свидетельствовал о слабом развития ткачества и вызывался не только потребностью в походной постели и защиты от дождя. Шкура крупного хищника, так же как и бурка в Иране и на Кавказе, могла защитить от излетных стрел или не слишком острого рубящего оружия, каковым до распространения "булатной" стали оно и было. Свидетельствовала она и о социальном статусе воина, подразумевая самоотождествление со зверем-убийцей и добровольное изгойство, вынуждающее сконцентрироваться на личной боеспособности и высвобождающее агрессию.

Воин вручал себя судьбе и богам-прародителям, воплощенным в облике зверя, оборотня: у германцев, согласно Тациту, медведя, а у Геродотовых невров, конных охотников Верхнего Поднепровья, - волка; таким образом, воин принимал на себя ответственность за свою жизнь, освобождаясь от опеки и поруки соплеменников, и отрешался от законов мирной жизни как в социальном, так и в биологическом плане, усиливая сопротивляемость организма любому внешнему воздействию. С наемниками-германцами звериные шкуры появляются и в римской армии, став принадлежностью букелариев-телохранителей из "дружины-свиты" военачальников, специально подготовленных к индивидуальному бою, а поскольку во времена поздней империи именно из них формировался командный состав, то и шкура стала одним из офицерских атрибутов.

Север порождает миф о берсерке - "медвежьей шкуре" или "медведеподобном", неуязвимом воине-оборотне, живущем вне сообщества людей. Впоследствии понятие "берсерк" ("бьерсьерк", "берсеркер") трансформировалось, под ним понимался разбойник, отлученный от церкви еретик, колдун-язычник или владелец магического доспеха. Но факт неуязвимости берсерка для обычного оружия подчеркивался постоянно, так же как и возможность его гибели от заговоренного меча, невоинского оружия - камней и дреколья, например, или в результате "боевых оков" - паралича конечностей, дававшего возможность неприятелям расправиться с берсерком. Последний мог быть реальной угрозой для перенапряженного организма воина, принимавшего одиночный бой с многочисленным противником (чем помимо мастерского ведения поединка славились берсерки); мог этот эффект быть и побочным действием знаменитых эликсиров-стимуляторов, который засвидетельствовали эксперименты с ними в Гетеборгском университете в конце 80-х гг.

Что же касается способов убийства берсерка, то они, как видно, были рассчитаны именно на бойца в шкуре, которого требовалось либо оглушить и переломать ему кости, либо просечь шкуру остро заточенным стальным клинком, для тех времен "нетипичным", исключительным, а тут и до "заговоренности" рукой подать!

Совмещение возможностей режущего (рассекающего) и рубящего воздействия для клинков и топоров, цельнокованных из кричного железа, было невозможно. Только сварной клинок со стальным сердечником, причем образующим также и лезвия, был к нему способен, однако и в этом случае лезвия выкрашивались при парировании или прорубании жесткого материала - кольчуги или кости.

Случалось, что на железный топор или тесак наваривали стальное лезвие. Тем не менее увеличение рассекающих свойств снижало пробойную силу оружия, и приходилось выбирать между силой удара и остротой лезвия.

Показателен случай, описанный Снорри Стурмусоном в "Саге о Магнусе Добром" ("Круг земной"). Королевский дружинник Асмунд, готовясь убить богатыря Харека, получил от конунга-короля для этих целей особую секиру: "Она была клинообразная и увесистая", скорее напоминая топор-колун, поскольку, по мнению короля, собственная секира Асмунда "с широким, остроотточенным лезвием" не смогла бы сразить Харека одним ударом, а второго тот бы не допустил. Асмунд проломил череп своему врагу, но при этом "у секиры обломился весь край лезвия.

Тогда конунг сказал:

- Какой был бы толк в тонкой секире. Сдается мне, и эта больше ни на что не годна".

В Скандинавии защитную одежду из шкур применяли на протяжении всего раннего средневековья. Так, убийца Олава Святого, Торир Собака, имел "12 рубашек из оленьих шкур. Эти рубашки были заколдованы, так что никакое оружие не брало их. Они были даже лучше кольчуги" (Снорри Стурмсон. Круг земной). Согласно саге, одна из них спасла Торира в битве при Стикластадире от королевского меча. Одно из последних упоминаний о "сьерках" - "шкурах" - относится к 1190 г. как название одной из группировок, участвовавших в тогдашних норвежских распрях ("Сага о Сверрире").

В большинстве своем викинги вообще не имели привычки к тяжелому доспеху. В битве при Стемфордбридже многие из них предпочли "умереть от оружия врагов, сняв кольчуги, чем от изнеможения, оставшись в них". В целом процесс обеспечения массовым металлическим доспехом на Севере и Западе Европы шел медленнее, чем на Востоке. Упадок городской цивилизации в "темные века" на исходе эпохи Великого переселения (VI-VIII вв.) оставил от нашивного доспеха только кожаную основу, бронировавшуюся по мере возможности. Наряду с кожаными колетами, оплечьями и пелеринами, известными на Руси как "бармы", повсеместно - и на Востоке, и на Западе, и у славян - появляется куртка из многослойного простеганного холста, приобретая позднее мягкую набивку, а иногда и проволочную простежку либо усиление в виде клепочных шайб-бляшек, как у западноевропейских "стрелковых курток".

В качестве легкого доспеха, поддоспешной одежды и даже основы нашивного доспеха стеганки на протяжении всех средних веков были самым распространенным элементом защитного снаряжения, традиционной одеждой ополченцев, особенно на Руси, где облаченное в "тегиляи" войско могло продолжать боевые действия и предпринимать походы в холодное время года, тогда как активность и рыцарей-латников, и кочевников-скотоводов в этот период резко снижалась, сводясь к более или менее активной обороне. Следует добавить, что ворот "тегиляи" (или "тягиляя"), изображаемый обычно в походном положении, в бою мог быть застегнут и образовать лицевое прикрытие на манер забрала, образуя вместе с "бумажной шапкой" (тоже стеганого заменителя шлема) сравнительно дешевые, но достаточно эффективные против рубящего и ударного оружия "латы" полного прикрытия.

(Правда, от укола - в том числе от удара стрелы - такой доспех берег намного хуже, а от копейного тарана - вообще никак...)

Предпочтение, оказываемое в Западной Европе периода "темных веков" кожано-нашивному доспеху перед пластинчатым - римским ламинарным и восточным ламеллярным - диктовалось еще и тем, что именно чешуйчатый доспех или хотя бы пелерина были способны противостоять стрелам сложносоставного лука и тяжелым кавалерийским мечам - римской спате и кочевнической карте. Будучи характерным и для римской, и для степной традиций, такой доспех распространяется у франков и кельто-романцев, вместе с остатками готских племен - "хрейдготами" и их "вельским житом" - золотом Рима проникает на Север, где - золотой век - легендарных V - VI вв. предварил вендельский период, эпоху становления оригинальной северогерманской военной культуры - культуры викингов. Однако это был доспех ездящей пехоты, а воины Поднепровья прекрасно владели техникой верхового боя, где выживание воина обеспечивалось не столько защитным вооружением, сколько его подвижностью.

Приложение этого принципа к пешему бою дало серьезное преимущество скандинавским и славянским дружинам, предпочитавшим индивидуальный бой "стене" и облаченным в сравнительно легкие кольчуги, перед франкской и ромейской пехотой в тяжелых чешуйчатых доспехах (речь идет об элитных частях "палатинов", "спафариев" и прочих, сражавшихся в плотном строю и малоподвижных вне оного).

Со времен Великого переселения и на всем протяжении средних веков конница Восточной и Центральной Европы равно пользовалась и копьем, и луком, в отличие от Запада, где в коннице метательное оружие служило (если не всегда, то как правило) спортивным снарядом рыцарей, дававшим навыки прицеливания при копейном бое[Правда, "неблагородное" (но боеспособное) сопровождение рыцарей широко использовало арбалет именно для стрельбы с коня. Есть эпизодические сведения об использовании "самострела" (арбалета) и, в древнерусской тяжелой коннице в период ее расцвета.]. Каковы бы ни были доминанты военно-политических союзов Леса и Степи, направленных против Восточно-Римской империи, как бы ни складывались взаимоотношения внутри них, но комплекс вооружения всадника был сходным для всех принадлежавших к ним воинов, сражавшихся в конном строю вне зависимости от их происхождения. При этом пехотное вооружение вполне можно считать славянским. Имя "анты", которое в эпоху каганатов носили племена юго-восточного славянского массива, восходит, по-видимому, к тюркскому "аньда", обозначающему усыновление или побратимство, чем емко характеризует положение славянских племен и воинов "под рукой" гуннских и аварских вождей.

Уже во 2 - 1-м тыс. до н. э., в период, когда закладывались основы славянского сообщества, для двух очагов славянства, двух "флангов" славянской прародины, балтийского и днепровского, были характерны серьезные различия в путях исторического развития, в том числе и военной области, - путях "лесовика-помора" и "лесовика-степняка". В итоге в раннем средневековье консолидировались северославянская общность, сложившаяся в лесах балтийского бассейна и отчасти Волго-Окского междуречья, и южнославянская, сложившаяся между Карпатами и Балканами, на берегах Дуная, Днестра и Днепра, в предгорьях и лесостепях.

Синтез их в эпоху Киевской Руси положил начало восточнославянскому сообществу, создавшему единое государство, вооруженные силы и комплекс вооружения, включавший как северные, так и южные черты. Но в докиевский период, как, впрочем, и в постмонгольскую эпоху, военное дело антов-склавинов и венедов-словен, украинского юга и русского севера развивалось самостоятельно, в рамках различных этнокультурных конгломератов: балтийского "Средиземноморья" и европейской степи, центральноевропейского и евразийского этнополитических сообществ. И север, и юг в свое время испытали римско-византийское, германско-скандинавское и немецкое, татаро-монгольское и турецкое влияние, но сказалось оно по-разному: опосредованно или непосредственно, прямым заимствованием, противостоянием альтернатив или параллельным развитием традиции...

Так или иначе, в раннем средневековье и Восточная, и Центральная Европа располагали двумя большими комплексами вооружения, совместно развивающимися под воздействием общеевропейской традиции и достижений Рима, послужившими в XI - XVII вв. формированию локальных комплексов вооружения и военно-культурных традиций Балкан, Прибалтики, Руси, Центральной Европы, Причерноморья и Северного Кавказа. Меч и сабля, топор и чекан, рогатина и пика - вот их основные символы. Среди копий в первые века средневековья все большую популярность завоевывают копья 1,5 - 2 м длиной, используемые и для метания, и для рукопашного боя. Классические дротики раннего железного века - цельнометаллические пилуны или ангоны со значительно удлиненной трубкой, защищающей древко от перерубания, уступают место фрамее - копью с листовидным либо близким к треугольному пером плоскоромбового сечения и сравнительно широкими боковыми лезвиями. Фрамея, восходящая, правда отчасти, к сариссе и предшествующая пехотной пике, предвосхитила также и специализированные разновидности копий, использовавшихся славянским войском в средневековье, - рогатину и сулицу.

Если катафракты (тяжелые всадники) древности действовали копьями типа "контарион" и "контос" (3,5 - 4,5 м) двумя руками, да еще крепя их к груди и крупу коня ременными петлями, то их средневековым потомкам для таранного удара достаточно было зажать копье под мышкой, благо имелась опора - стремя. Стремена также позволяли сходиться вплотную в конной рубке и рубить пехоту. Закладываются и основы "копейной рубки" - нанесение ударов краем пера первоначально, по-видимому, длинного дротика типа фрамеи. Даже спустя тысячелетия, в XVI - XVIII вв., казачьи копья, известные также как "литовские" копья, или сулицы, - их отличал не круглый, а квадратный паз под загвоздку - сохраняют сходную с фрамеей форму наконечника (хотя и несколько более вытянутую, сходную с пикой) и аналогичную манеру боя с сильными маховыми ударами и отбивами пером и древком по обе стороны конского корпуса. Так же действовали и пикой конца XVIII - начала XX в., не уступавшей в распространении другому кавалерийскому оружию и ушедшей в небытие вместе с этим родом войск.

Развитие техники боковых ударов, а не уколов, наконечником копья в европейской коннице связывают обычно с восточными заимствованиями, хотя еще в войске Александра Македонского большую часть конницы составляли "сариссофоры" - всадики, вооруженные пиками с кинжаловидными наконечниками наподобие пехотных, вытесненных в процессе формирования комплекса вооружения катафрактария контосом уже ко времени римско-парфянских войн. Однако в раннем средневековье таранный удар тяжелой пикой с граненым наконечником, в направлении которого развивались копья тяжелой конницы, не мог решать исход боя. Даже тяжеловооруженный всадник был уязвим для стрел и дротиков, а организация войска не позволяла обеспечить его прикрытием до момента атаки. Короче говоря, схватка степной конницы была слишком маневренной для проведения копейной атаки плотным строем: противник попросту уклонялся от нее и засыпал катафрактов стрелами - оружием куда более действенным.

(Особенно если учесть, что раннесредневековый "тяжелый доспех" все же недостаточно защищал всадника и почти никак - его коня. Впрочем, и прикрытия лошади известны, и всадник мог быть защищен частично перекрывающимися "черепицами" пластин, а то и двумя слоями брони - для стрел преграда фактически непреодолимая...)

Несмотря на свою остроту и легкость, копья плоскоромбового сечения в бою со всадником в металлическом доспехе годились куда меньше, чем пики квадратного или ромбического сечения. Те же, в свою очередь, могли служить только в качестве оружия первого удара, не годились для манипулирования в затяжной маневренной схватке больших кавалерийских масс. Так возникли условия для появления граненой пики с режущей кромкой.

(Тут уместно вспомнить мнение известного военного историка Г. Дельбрюка, основывающееся на военно-медицинских сведениях, полученных от непосредственных участников сражений XIX в. Согласно этому мнению общевойсковая европейская пика (в отличие от тяжелого "рыцарского" копья) на уколе не очень эффективно поражает даже бездоспешного противника, "раздвигая" (а не пронзая) мышцы и останавливаясь при попадании в кость[Проведенный авторами анализ описаний ран, нанесенных подобным оружием, по российским источникам XIX в., согласуется с этим мнением.]. Тут и могла помочь "копейная рубка"...)

Граненые копья с долами - выборками и заточенными ребрами имели три основные разновидности, создававшиеся в различных условиях и различных целях, но имеющие общее, восточноевропейское происхождение. Речь идет о ланцетовидном копье, вошедшем в богатый и разнообразный арсенал викингов, в первую очередь - балтийских варягов, о кавалерийской мадьярской пике, получившей уже в новое время название уланской, казачьей или, благодаря матерчатому прапорцу, "хоронжевки", и, наконец, о русской рогатине. Все они заслуживают отдельного внимания.

"Наконечник копья был длиною в два локтя и сверху у него было четырехгранное острие. Верхняя часть наконечника была широкой, а втулка - длинная и толстая. Древко было такой длины, что стоя можно было достать до втулки. Оно было очень толстое и окованное железом. Железный шип скреплял втулку с древком. Такие копья назывались "кол в броне" (Исландские саги. М., 1956). Герой одноименной саги Эгиль Склагримсон и колол, и рубил таким копьем двумя руками, забросив щит за спину, а в щитоносном строю использовал, очевидно, как обычное колющее оружие. Расширенное в отличие от классического листовидного копья острие несколько напоминало булаву-пернач, что придавало ему большую прочность и силу при ударе, требуя соответственно усиления втулки.

Помимо тяжелых копий среди ланцетовидных были и сулицы, за ними и осталось будущее, когда "кол в броне" был вытеснен глефами, алебардами и другим колюще-режущим оружием. Кстати, викинги, владея достаточно мощным луком, при этом всячески жаловали ручное метание копий, топоров и камней. "Обмен" метательными снарядами был традиционной формой корабельного боя, а топор, заброшенный на частокол, служил для его преодоления. Чтобы брошенное во врага копье не "вернулось", викинги иногда вытаскивали перед броском шип-загвоздку, что, однако, могло и испортить бросок ("Сага о Греттире"). В критической ситуации, скажем, освобождая руки, метали даже мечи и секиры на длинном древке.

"Кол в броне" (и другие копья, допускающие нанесение рубящих ударов) служил эффективным замещением пики с коротким граненым навершиемили широким ножевидным пером. Такое оружие изредка попадало на русский Север с ветеранами наемных варяжских дружин и считалось достаточно экзотическим. Шире были известны франкские копья с клиновидным пером и перехватом либо крюками под ним. Они легче вонзались (что потребовало ограничителя) - наверняка пробивали кольчугу и позволяли удлинить древко при небольшой массе наконечника.

На смену "колу в броне" приходит рогатина - традиционнейшее штанговое оружие Северной Руси, где, как и в других регионах североевропейской раннесредневековой цивилизации, бытовали ланцетовидные копья. Основание пера фактически образовало вогнутую чашку, верхняя его часть вытянулась, лезвия спрямились - все это улучшило проникающие свойства и надежность оружия. В XI - XVII вв. в популярности рогатине не уступал разве что топор; ее наличие удовлетворяло потребности в колюще-ударном оружии, что объясняет отсутствие на Руси всякого рода моргенштернов, годендаков и "бернских молотов", столь популярных в Центральной Европе (их преимущество сказывалось лишь против более мощного доспеха, чем был типичен для Руси). Рогатина оказалась лучшим оружием нашего копейного боя на ближней дистанции, непосредственной предшественницей штыка, так как в отличие от прочих копий средней длины была изначально двуручным оружием. Вес рогатины позволял отбивать ею как шестом вражеские удары, а лезвия при маховых движениях угрожали неприятелю не меньше, чем прямой укол острием. Металлический доспех типа кольчуги обычно защищал от укола рогатиной, но не от силы ее удара, отбить который также было сложнее, чем укол длинного копья, более слабый и наносимый с большей дистанции (но справедливости ради добавим: легче, чем удар западноевропейской алебарды, более пригодной для боя с хорошо владеющим оружием латником). Единственным тактическим ограничением применения рогатины было использование ее против конницы, и то лишь в случае бронирования коней, опять-таки для Руси мало характерного; но ведь русские воины не только на Руси воевали...