Обо всём. Что вижу, о том и пою... Эссе (автор: Седой)

Сергеев_ЮВ

Молодец! Хорошо написано, еще хорошую школу дает Бунин, это мой Любимый писатель. В своих коротких рассказах он умудряется вместить целые романы о скоротечной любви (Таня, Зося, Солнечный удар), но как легко и зримо для читателя написано.
Кстати, Клепалов написал 16 песен на стихи Бунина, потрясающие вещи. Работай, только неистовый труд - есть истинно великое, завещал Пушкин.

Седой

Сергеев_ЮВ
Как то в классе шестом, попала мне в руки книга Бунина "Тенистые аллеи". Не смотря на малолетство, и знакомство с мастерством многих писателей, я был просто поражен языком, кратким, ёмким и сочным. Может и не понимал я тогда всех любовных перепетий его рассказов, но общее впечатление было ошеломляющим...
Я вообще фанат чтения и спасибо матери, которая привила мне любовь к русской литературе и русскому слову.
Иногда читая подлинники, английские, ивритские и другие - с удовольствием констатирую - русский перевод, однако, поживее будет!

Сергеев_ЮВ

Кстати, в советских изданиях Бунина, все вывеназванные мною рассказы не печатались, видимо, "по нравственным" причинам. Полное издание Бунина мне удалось купить в Болгарии в 1984 году, самое интересное, что напечатано в СССР, а у нас не продавалось.
У него прекрасные стихи, если удастся, перешлю тебе песни Клепалова на эти стихои.
А я всю жизнь мечтаю побывать в Египте, но все отводит...

Седой

Сергеев_ЮВ

Про Египет мне рассказал забавный случай друг Алексей. Он пару лет в начале 90 годов работал в Польше по контракту, он классный монульщик. Лечил там какую-то пани ле восьмидесяти... Прошло семь лет, Леша жил в Москве на съемной квартире, координаты свои никому не давал. И вдруг звонок этой пани... из Египта. Уж как она нашла его телефон, одному Боу известно.
- Пан Леша, что мне делать, я упала с верблюда?
- ......... занес на верблюда, вырвалось у Леши.

Григорьев

Седой, в корне не согласен с тобой про Египет...
Египет обладает богатейшей историей, уникальными археологическими памятниками, письменностью.. Да и много еще чем...
Мне просто нетерпится побывать в Гизе, Долине Царей, Долине мертвых.. Услышать шепот-свист стутай в Рамзеса на берегу Нила, пройтись по "временному" тоннелю в Абу-Симбеле... Об этом можно даже чуть подробнее.

Дважды в год - 22 февраля и 22 октября.... Свершается чудо..
В эти два дня, каждый год лучи солнца сияют на статуях богов Ра-Хорахти и Амона-Ра, и на статуе Рамсеса II. Рядом расположена статуя бога Птаха, которая остается в тени.
"Солнце освещает статуи два дня в году, которые считались началом лета и зимы согласно египетскому сельскохозяйственному календарю" заявил археолог Мохамед Хамид Ближневосточному Информационному агентству.
Абу Симбел обладает редким явлением, когда лучи солнца проникают через темноту более, чем на 60 метров в глубь храма, чтобы осветить три статуи, кроме статуи бога Птаха, который находится в темноте весь год...

Разве это не завораживает умы??

Я был страстно увлечен Египтологией в 1995-2000 годах.. Изучал древнеегипетские иероглифы, историю и археологию Египта, а также основы арабского языка - планировал поехать в Египет, и саму себе быть ГИДом...

Седой

Grigorius
Можешь не соглашаться, я ж на монополию не претендую. Просто издалека оно выглядит заманчиво и притягивающе, а вблизи можно и разочароваться

. От обыденности вещей.
Я к тому, что слишком окоммерцизировали там исторические вещи. У меня вернулся оттуда товарищ, служил в посольстве. Страшно разочарован.
К тому же, говоря о сегодняшнем дне, не стоит забывать господствующую восточную ментальность.

Седой

Ещё одна ночь
Он отлёживается в потаённом подвале нашей души, злобно сплетая костлявые пальцы. Он таится в тусклой темноте, поскуливая, как обмочившийся щенок. Эти жалкие всхлипы иногда неясным эхом отдаются в сердце. Скулит и жмурится от яркой полоски света под плотно запертой изнутри дверью…
Но как затихнут шумы осознанности за дверью, отодвинет он засовы, ржавым звуком царапая душу. Шипящим змеем наполнит сердце. Ослепляет он глаза, режет уши, вырывает язык, плющит тело в морозных объятиях. Страх... Палач , вооружённый бессилием…
Мы выгружаемся в холодную предгорную ночь из стального брюха "Сафари".
Вверху вязко посвечивают блёклые звёзды. Нет сил задрать голову, только тенями по земле шарит вслепую луна. Да и не люблю я смотреть на эти медные шляпки гвоздей, неопрятно набитые в бархат небес. В памяти ещё светится серебряная россыпь другого ночного неба…
Мы прыгаем на скалистый песок, глухо лязгая винтовками о спины. Стягиваем тяжёлые разгрузки и швыряем их на бетонный приступ блокпоста. Под завязку набиты они магазинами и флягами с водой. Матовыми кастрюлями хлопают об бетон каски "Фриц", пристёгнутые к разгрузкам. В этих новых американских касках мы походим на немцев из кино.
Разводящий старлей заспанно и дежурно бормочет инструктаж. Он сутки не спал, а до утра ещё добраться нужно. Мы не новобранцы, а он, как и мы – раз в год носит форму. Поэтому нет у нас вопросов, не первый раз замужем.
Подтянутый противник невольно вызывает опасение. От него можно ожидать неприятных сюрпризов. Это мы знаем тоже. Потому зеркалом горят надраенные, разбитые службой ботинки. Предгорный ветер стягивает выбритые щёки. Морозит грудь не высохший с вечера тельник. Демаскировка, конечно, светятся в распахе рубахи бело-голубые полоски. А, плевать, мы и так, точно утки. Знать бы ещё, в каких камышах затаился охотник…
Принимаем пост. Проверяем имущество и боеприпасы. Перезаряжаю ленту в бельгийском "Маге". Так надёжней. Теперь – рация. Хотя и так, что случится – в мобильник веры побольше. Натягиваем нагретые телами смены бронежилеты, пропахшие солдатским потом десятков, а то и сотен предшественников. Смена устало желает нам удачи, вяло и сонно падает в "Сафари"… Вот и размыло за поворотом красные огни.
Мы вчетвером остаёмся на блокпосту. Как обычно, армией выбрано самое удобное место, в случае атаки, позволяющее противнику оптимальный перевес. Мы во впадине враждебной деревни, на тонкой жилке дороги. Мы слепы, а нас видят все. Но так надо. Мы – поддержка для наших гражданских, фиктивный спасательный круг. Политика…
Тут вдруг и прислушиваешься к ржавым скрипам засов в глубинах души.…
Пистолет перекладываю из кобуры за отворот бронежилета. Спарка давно в винтовке.
На маленькой ладони блокпоста, освещённого мерцающим прожектором, плывём мы в океане предгорной темени. В домах, нависших над нами бойницами окон, шевелятся занавески, перемещаются невнятные тени. За спиной чёрный крутой обрыв, однако, неслышно взобраться по нему и бросить гранату - дело пустяковое. Прочёсываем каждый сантиметр освещённой земли, чтоб не затаился там заряд. Научены, неделю до этого замкомандира бригады, на въезде на нашу заставу, чудом не наступил на заряд, присыпанный песком. Как умудрились заложить и когда – видать часовой проспал.
Я себе проспать позволить не могу. У меня дома семья.
Липнет к спине чей-то тяжёлый взгляд. Ищу его в окнах, за заборами, на сереющих в темноте высотах. Встретиться б с ним глаза в глаза! Невозможно, преимущество за ним. Из темноты, да под защитой, охотнику легче наблюдать за жертвой. Так, наверное, ощущает себя мишень, как я сейчас. Бесит бессилие. Начинает вбираться в душу страх, щупая ледяными пальцами сердце. Гоню его пинками в подвал и запираю снаружи. Хотя и есть у меня, за кого бояться. И он это знает тоже.
Ломаем рутинное поведение на блокпосту. Неожиданно выдвигаемся к границам участка по всем правилам. Разыгрываем на показуху боевые ситуации. Прочёсываем местность.
Всё это под пристальным присмотром неизвестных глаз. Окликаем часового на вышке, чтоб не задремал.
Взлетают осветительные ракеты в долине.
Где-то недалеко, как еловая ветка в костре, вспыхивает перестрелка. Трещат опалёнными иголками выстрелы. Угасает, не разгоревшись. Обычное дело.
А вот и вершины гор начали розоветь робким утренним светом. Ранний свежий ветер наполняет лёгкие.
С темнотой унимается и страх, забивается в угол, прикрывает могильные глазницы. Скоро смена…

На следующую ночь между нашим блокпостом и постом танкистов, из засады расстреляли гражданскую машину. Погибла женщина.
По данным разведки бригады, нападения на армейские объекты, в период дислокации нашего батальона, не производились по причине боевого поведения солдат...

Сергеев_ЮВ

Гурулев, теперь я понимаю твой псевдоним - Седой. На этих блокпостах можно не только поседеть. Ты бы прислал мне свою электронную почту, с твоего позволения, я бы смог подредактировать, показать промахи и находки, а их все больше.
Находок и образов, прорезается в тебе настоящий художник. А вот как запишешь о детстве, хлынет все еще ярче и мощнее.
Пока сдерживает тебя военная, уже привычная настороженность, предчувствие опасности, недоверие к окружающему, жестокому миру.
Но энергия уже прет, энергия этой самой безысходной угрозы, она проникает в сознание читателя. Толк из тебя будет!

Седой

Юрий Васильевич, спасибо за такую оценку!
На самом деле, не так всё трагично. Привычные мы, хуже бывает

.
Наши предки-казаки лямку тянули, и мы не жалуемся

"Ко всему привыкает человек. Привык и Герасим к городскому житью"(с)

Я вам почту на Личные Сообщения скину.

Григорьев

Сергеев_ЮВ, Седой, я рад что меж нашими пользователями зарождается еще и культурно-профессиональный интерес... Сайт делает свое дело!

Сергеев_ЮВ

Седой

Вот я нашел кусок первой главы "Самородка", которую дописал позже, когда магнитофон вородил во мне русский язык. (Словарь, я писал об этом)

Низко клубится осеннее небо.
Простоволосый человек жмется к маленькому костру. На его коленях пастью раскрыта собачья шапка, отбросив длинные уши с темляками заскорузлых шнурков. Она набита доверху тяжелыми каменьями. Сидящий осторожно трогает их, то выкладывает под ноги, то опять копошится и собирает. Все не может оторваться от игры света в изломах молочного кварца. Путаные волосы слиплись от мокрети, порывы ветра будоражат ручей и залепляют глаза первым снегом. Ухает, гудит потревоженная непогодью тайга, нудно скрипит дряхлая и кособокая лиственница за спиной, захлебывается монотонным бульканьем маленький водопад, подлаживаясь под гомон взбудораженного леса.
Занемевшее молодое лицо колыхается отечной усталостью. Квело пробившаяся бороденка шевелится в такт пришептывающим что-то губам. Щуплый и худощавый, смахивающий на подростка паренек с вздернутым по-девичьи носиком. И глаза-то тлеют шальной, мальчишечьей радостью, вздрагивают морщинистые от воды пальцы нешироких ладоней. Вязко наваливается тягучий сон. Смаривает теплом разыгравшийся, яростно шипящий на снег огонь. Обжигая коростные губы о край мятого котелка, человек выхлебал кипяток, сладко причмокивая губами и хлюпая носом. Прожевал редкие ягоды брусники и поднялся на ноги. Непонимающе огляделся вокруг, вздохнул. Зашагал вниз по ручью, сжимая в руке обвислую шапку. Перестилают тропу старые, осклизлые от гнилья колодины, сыплет и сыплет снег, пригибая кусты голубики с ядреными, перезрелыми ягодами. Рука на ходу срывает их и пихает в обмазанный соком рот. Озноб продирает стылое, под мокрой одежонкой, тело. Пришлепывают расползшиеся лосиные бродни. Одеревенелые ноги не чувствуют холода, давят мокрый снег, трясутся.
К исходу катится тысяча девятьсот сорок второй год. Где-то там, за многие тысячи верст от этих маловедомых сопок, идут бои, падают со смертным хрипом люди, горят танки, самолеты, оставленное жилье.
Главный геолог прииска Остапов несет в обмерзшей ушанке первое жильное золото Белогорья. Он спешит, смахивает со лба холодную испарину, изнывает от трясущей слабости. Далось оно ох как не легко... С негласного разрешения треста, он оставлял за себя заместителя и уходил в поиск, кормясь случайной дичью, ягодами и грибами.
Через прибрежный ерник мутно качнулась река в студне плывущей шуги. Остыло меркнет свет блеклой зари, прерывисто бурунит в неистовом клекоте перекат, сгоняя шмотья пены в отстойное место распахнутой глыбью ямы. Ниже ее, на мели, не остерегаясь раскоряченного в ходьбе человека, беспечно жируют припозднившиеся в перелете чернети. Ныряют и снуют по воде, очищают перья на камнях непуганые и озабоченные утки. Занемелыми от холода пальцами он выпростал из кармана кургузой шинели поржавелый наган. Опустил шапку на снег и зигзагами пошел к берегу. «Только бы не улетели, только бы не улетели», — билась мысль, голодный ком подкатывал тошнотой к горлу. К месту было бы сейчас ружье, без зарядов брошенное в тайге. Уточки насторожились, перестали нырять и сбились в плотный табунок. Остапов, уняв дрожливую слабость, двумя руками поднял наган и навел островерхую мушку под темное живое пятно на воде. Снулую долину распороли три хлестких выстрела, гром их потух в вязкой пелене снежного заряда. Чернети ошалело взвились и, перелетев вверх по течению, сели за перекат. Распластав по зыбкой воде крылья, одна уточка истомлено выгибалась шеей, вяло роняла голову, словно еще искала на дне корм. Вытаскивала его, щеря смертной зевотой остренький клюв. Валерьян сунул окаменевшей рукой за пояс оружие и шагнул в морозный глянец у берега реки. Доплелся к еще трепещущему кому перьев и подцепил негнущимися пальцами за точеную шейку теплую добычу. Утка тяжело обвисла, роняя с кончика хвоста брусничные капли крови. В ногах нестерпимые колики. Вызванивает тонкий ледок заберега панихиду ушедшему лету. Жаркий костер на забитом плавником острове. Навалы высохших за лето стволов и сучьев взялись бездымным огнем, только шипит и исходит паром мокрый снег. Сохнут расквашеные бродни, сворачиваются от пекла волосы, на синих, схваченных судорожной ломотой ногах. Валерьян настелил лапника под выворотнем, дальше отступать некуда, вжимается хребтом в остролапое корневище, терпя невыносимый жар. Наскоро ободрал перья, выпотрошил утку, насадил на подвернувшуюся палку, облитую жиром тушку, сунул ее в пламя. Сукровица и жир закипели, закапали на обугленные поленья, в ноздри пьяно шибанул дух поджаренного мяса. Валерьян сглотнул вязкую слюну и, чтобы отвлечься, подвинул ближе замызганную, в слипшемся мехе шапку. Левой рукой вытащил из нее камень. На плоском сколе разлаписто горел уникальный самородок в форме кленового листка. Только размером со спичечный коробок. Даже проглядывались на нем лиственные прожилки, и корешок уходил в кварц, словно держался за невидимое, скрытое в земле райское дерево. Вокруг листа кварц густо насыщен золотинами.
— Красота, какая! — шептали его обметанные простудой губы. — Такого нет ни в одном каталоге, невероятно. — Он протер глаза тыльной стороной руки, но кленовый листик так и горел осенним отцветом. Смотрел и дивился тому, что природа сотворила такое совершенство, и что далась ему в руки жила коренного золота в самое нужное время. Представил, как будут радоваться открытию в тресте «Алданзолото», что через совсем малое время забурлит жизнью и эта река, и закрытый сумеречной вязью снега неизвестный пока ручей. В свете огня плавился многоцветьем кленовый листок, казалось, что оторвется он сейчас и упадет под ноги дотлевать во мху. Костер обступила сырая и промозглая ночь. Болезненная немощь разрывала грудь бьющимся, хрипастым кашлем. Слезы мочили разгоряченные щеки. Подрагивая в ознобе, подбросил в костер наносных сушин и натянул парящую жарким теплом одежду. Задремал, безвольно уронив руки, и огонь жадно охватил шипящую жиром утку. Валерьян испуганно очнулся, вырвал горящую палку с обугленной и съежившейся тушкой. Воткнул ее, как факел, в снег. Жадно глотал без хлеба и соли пресное, пахучее и горячее мясо с рыбьим привкусом. Распаренные мягкие косточки хрустели на зубах. Мглистая и буранная ночь захлестывала огонь пригоршнями снега, глубоким ревом отзывалась тайга, плакали скрипучие лесины и стонали в предчувствии лютой зимы. А в затишке под корневищем, по-детски приоткрыв рот, безмятежно спал маленький человечек, похитивший золотой ключик к богатствам суровой земли. Огонь подобрался и безнаказанно грыз полу старенькой шинели, взбираясь вверх, надеясь уничтожить это неистовое существо, незвано вторгшееся в тайгу. Проворонившие золото духи камлали и выли в бешеной круговерти метели, кружились, пугали прибойными ударами ветра и обессиливали в злобе.
Валерьян проснулся от ожога и торопливо затушил тлеющую полу. Штаны прогорели на бедре, он затер дыру снегом и, подбросив в костер дровишек, снова откинулся на смолисто отпаренном лапнике. Запах хвои кружил голову.
К утру разведрило. Снеговые тучи угнало за предел горизонта, и махрово, по-зимнему, нависли близкие звезды. Валерьян уже не мог уснуть, запрокинув голову, смотрел в открывшееся небо. Где-то там спешили к югу и горестно кагатали невидимые табуны гусей, да слезной тьмы в глазах выворачивали душу. Мерцал кленовый лист в отсветах костра, тихо и нежно перемигиваясь со звездами. Слегка подморозило, и все звонила и звонила живая вода хрупкими льдинками, как дальние, канувшие в забытье колокола печальную заутреню. Тайга, уставшая от шума, испятнав снег палыми от бурелома ветками и лесинами, смиренно притихла, слушая этот звон, подмерзала и жухла в розовеющей стылости цедящегося за хребтами рассвета. Дико громыхнул железным листом карк черного ворона, он зафуркал где-то над головой пересвистом перьев и опять уронил жутковатый стон «к-кр-кр-кар-р-р-р!», простуженным сипом предрекая всему живому зимнюю долюшку и скудный корм.
Валерьян раскачал разморенное и неподатливое в тягучей истоме тело, подхватил шапку, пьяно тронулся в путь. Под ссохшимися броднями фыркнул подмерзший наст. По правую руку топорщился над обрывом реки темный листвяк, вода с сухарным хрустом пережевывала ледок обмерзшими зубьями перекатных валунов. Отсвет зари кровянил снег. Кривая стежка разлапистых следов пятнила дуговатую косу, вжавшую струю реки под обрывистый, оплетенный корнями берег.
Недоступные звезды все еще не меркли, пушились иглистыми снежинками над головой, мигая, вылупилась совиным глазом Венера. Распадок туманили испарения воды, перекаты остались позади, и река широко разлилась в тихом движении, обгладывая снег на косе и валунах. Опять стонущий клик гусей хрястнулся оземь и пронзительно покатился, горький и обреченный. Зи-и-м-а-а...

Седой

Получил ваше письмо.
"Самородок" - великолепен!
Спасибо, Юрий Васильевич!
Ляпов у меня ещё достаточно, конечно. После редактирования видно отчётливо.
Буду учиться, впереди дорога ещё долгая. Но нам терпения не занимать

Времечка б ещё побольше...

Седой

В память о покойном Друге

Невозможно ходить на похороны весной.
Зелёные волны трав, вымахавших до пояса... Непромерная глубина неба... Разнобой заливающихся птиц... Бьющий буйной жилкой пульс жизни... Всё вокруг поёт, смеётся и кричит на разные голоса : Жизнь, жизнь, жизнь!...
А медовый ветер нежно сдувает разноцветье лепестков с цветущих деревьев. Одной ему понятной мозаикой устилает пыльную дорогу. Последнюю дорогу. Бесконечную дорогу в тупик жизни...
Если б было возможно, я б никогда не ходил на похороны. Слишком часто, много и не вовремя, мне приходится прощаться с хорошими людьми. Прощаться навсегда, понимая разумом необратимость и не воспринимая сердцем. Может я становлюсь сентиментален, но мне всё тяжелее закусывать губу на резце, чтоб не чувствовать влагу в углах глаз. Я не плачу вообще. Я давно забыл как это делается. Постоянное общение со смертью затупило мои ощущения. Но только во время этих процессий противно режут глаза пробивающиеся слёзы и висит в груди колющий камень.
По мне так лучше в дожди. Когда ветер сечёт лица гибкими прутьями дождя и можно отпустить себя, не стесняясь мешать слёзы с водой. Когда нет вокруг гнетущего противоречия весенней жизни со змеиным посвистом смерти.
И только в глазах моих давние похороны:
Смолистый запах литовских сосен. Предгрозовые сполохи над пшеничными полями. Жаркое безветрие надвигающейся грозы с Тракайских озёр...
И вопрос, ломающий виски:
- Почему сейчас?.. Зачем так рано?..

Седой

Бессонница
Глаза, что петли нового пиджака.
Вроде и есть они, да чтоб открыть их, надо подпороть. Как нитки, расцепить ресницы. А так и не разлепишь, не разомкнёшь.
До боли в костях хочется спать. Затылок налился свинцом, бьётся каской об бетонную стенку будки. Кровь тягуче перекатывается по жилам, вялыми толчками выплёскиваясь из сердца.
Мы не спим, какие уж сутки, утеряв значение дат. Только утренние газеты пробуждают в нас смутный интерес. Бессильно тычутся в заголовки глаза, даже на мгновение, не задерживаясь на том, чему б в обычной жизни была посвящена не одна чашка кофе.
Нам не дают спать. Не дают долгие, кипящие движением часы на блокпостах, когда пружина сжата до отказа. Где время растекается в белом от солнца, дрожащем воздухе дороги. Где кажется нереальным, как копи царя Соломона, появление бронемашины со сменой.
Не дают спать и удушающие запахом страха непроглядные горные ночи.
Мы ковыляем в свой картонный вагончик, сваливая под раскладушку, взопревшие от пота амуницию и рубахи. Швыряем на пол разгрузки, чернеющие потными лямками. Оставляем на себе майку, трусы, винтовку и магазин . У душа с проточной водой лениво толпятся счастливчики, сменившиеся раньше нас. Одна мысль катается в гулком бессонницей мозгу – как урвать побольше сна?..
Наскоро смыв кашу из пыли и пота, освежившись чистым бельём, ковыряем еду в пластиковых коробках. Пластиковые коробки, пластиковая еда. Пальцы не держат вилку, а голова валится на стол.
- Давай по сто?..
- Не спрашивай, разливай…
Впереди пара часов отдыха. Целая вечность.
Разобравшись, кому и что делать при нападении, бухаемся в кровати. Поудобней уложив винтовку возле кровати, пистолет сую под подушку.
Тело выключается по частям, дёргая ноги и руки, тушит свет в глазах.
Яма, чёрный провал без снов…
С противным чавканьем в потолок на излёте вгрызается пуля. Сосед по комнате щетинит небритое лицо и выдаёт тираду на непереводимом бухарском наречии, щедро увитую русскими словами. Смеюсь. Он улыбается, после чего зарывается в подушку и через минуту уже посвистывает сном. Переворачиваюсь на другой бок. Думаю:
- Хорошо, что мы на горе. Будет хреново, если они заберутся на соседнюю горку. Тогда в кровати не поваляешься…
С наступлением темноты из деревни и с окраины города, снизу, по нашей точке лупят автоматные очереди. Счастье, что бьют издалека, снизу вверх и пули, если посещают нас, то выдохшись. Иногда пара самых отважных стрелков забирается на башни подъёмных кранов, с недостроенного иорданцами объекта. Тогда между ними и часовыми Северного поста разгораются перестрелки. Можно распознать глухой стук "Калашникова" и отрывистый треск "Швабры". Конечно, ни те, ни другие не видят друг друга, зато вся траншея поста завалена гильзами.
Плевать. Мы спим. Каждая секунда сна бесценна.
Сиреной взрывает предутреннюю тьму плачущий вопль муэдзина. Леденящим кровь воем сбиваются в волчью стаю голоса с других минаретов. Плывут по долине, мешаясь с предутренним туманом.
Это не обстрел, поневоле проснёшься…
А вот и лёгкий толчок дежурного офицера.
- Вставай, браток, смена…