Еще недавно русскую эмиграцию у нас изображали как людей, готовых мутить воду для любого, кто там потом будет ловить рыбку, в надежде, что и им из улова что-либо перепадет. Потом принялись пускать романтические слюни, описывая это сложное явление в розовых тонах. Но мы, по правде, очень мало знаем о судьбе тысяч земляков, которые были вынуждены покинуть родные края в апокалиптические двадцатые и тридцатые.

И вот недавно я вдруг узнал, что в поселке Сенькина Падь Приаргунского района Читинской области живет Карп Михайлович Пешков — 1912 года рождения, которого в лихом 1920-м году из родного казачьего поселка Зоргол увезли от красного террора на китайский берег пограничной Аргуни. И он до 1968 года прожил там в трехреченском русском поселке Попирай, видел геноцид забайкальских казаков в 1920-е, рецидив братоубийства гражданской войны во время конфликта на Китайско-Восточной железной дороге в 1929 году, японскую оккупацию Маньчжурии в 1930-е (во время которой он даже послужил в пограничном полицейском отряде Маньчжоу-Го, но избежал ареста после прихода в Китай Красной Армии в 1945 году), жестокое раскулачивание со стороны советских «активистов» в 1947-м и наконец, ужасы культурной революции, которые и вынудили его вернуться в Россию.

Один из афоризмов Ключевского гласит: «В науке надо повторять уроки, чтобы хорошо помнить их; в морали надо хорошо помнить ошибки, чтобы не повторять их». Это правда — народ, который не помнит ошибок, темных сторон своего прошлого, обречен повторять их раз за разом. А Карп Пешков после всех испытаний, которых с лихвой хватило бы не на одну судьбу, в свои 95 лет сохраняет ясную память и бодрость духа (расшифровывая его интервью, я даже позволил себе махнуть рукой на орфографию и сохранить сочное и выразительное его просторечие). Поэтому я и поехал в Приаргунье, где 90 лет назад и началась эта история.

— Карп Михайлович, вы когда уехали в Китай?

— В двадцатом году, мне было семь лет… нет, семи-то еще не было. Мы уехали — наверное, в феврале… в январе ли? Отсэдова за границу. Мы Аргунь переходим, значит, и там сразу китайская, свободно. Мы жили на самой границе, эвон — Зоргол, 25 километров отсэда, близко.

— А почему пришлось уехать в Китай?

— В Китай? Ну, видите, было же изгонение, убивание людей. Приходят, все тащат, грабят, убивают. Видите, какая было. Коммунисты, оне, значит, говорят: этот белобандит — и начинают его прижимать. И уничтожат тоже — перебили много, кладбища-то вон какие по границе тут…

Я помню, как переходили границу, мама, сестра была с нами. Отец и сестра старшая, два брата — те вперед уехали за границу. У нас там скот был немного, там жили они. А мы тут в их дому жили. Так потом отсэль туды перешли тоже мы, переехали. Пешкам переходили границу-то, Аргунь. Чё, близко же, видно все.

Попирай стал со временем одним из двух десятков казачьих поселков в Трехреченском районе, или, как он тогда назывался, Южно-Аргуньском хошуне. Попирай расположился в междуречье Хаула и Дербула всего примерно в 40 километрах от забайкальского села Зоргол. До революции и гражданской зорголские казаки держали здесь летние пастбища и заимки, которые и стали для них в 1920 году первым приютом. Громадный запас жизненных сил позволил нашим землякам начать снова труд по созданию хозяйств.

— Ну, народ — куды деваться, там делали такие землянушки. Где-нибудь в горах подроет и заделает — живут. Кризис же был, ни леса, ничё нету. А вот так потом постепенно начали там строиться поселочки, а то заимки были как. Ничего не было, чистое поле.

Много-много, у нас там вот посельчанцев было, много. А потом начали кому где какой поселок интереснее, он туды переезжат. Там родство какое-нибудь, еще чё так, жили... Потом дома начали, тоже бревна стали возить. Стали строить поселки, стало походить на жилье потом. А то в землянушках жили, вот выкопает где-нибудь, и жили.

— Хозяйство у нас было: скот, лошади всё, бараны. Сеяли сами хлеб, всё потом начали. Сперва не сеяли, а потом куда деваться, сеять начали. Вручну всё, на лошадях пахали, сохья ручны, вот ходишь целый день. Ничё потом обжились, ничё стали люди жить, своё всё стало, а сперва трудно было.

Примечательно, что скрупулезные разведчики НКГБ по Читинской области среди владельцев «кулацких» хозяйств в Попирае отмечали и отца нашего героя Михаила Пешкова, о котором в справке 1945-го года значится коротко, но выразительно: «64 г., бывший житель пос. Зоргол. Имеет собственный дом, 40 лошадей, 130 голов крупного рогатого скота, до 1000 овец; засевает до 20 десятин, содержит пять человек батраков».

— Уклад жизни русский был?

— Конечно по-русски, как же, вы что! Всё русско, как вот есть сейчас. Я же говорил вам, хозяйство держали вот этим и жили мы, работали. У нас здесь никакой перемены не было, всё своё потом уж было. Хлеб стали сеять больше, урожай был. Ничё стали потом жить, свободно. Также и работники были у которых, которые справны люди были. Оплачивали имя. Так жили. Детей ростили. У нас девять детей, попробуй их вырасти, у меня вот. Жили ничё, но работали, сами все делали.

В Маньчжурии после разрыва связей с Россией в 1922 году из прежнего благочиния была учреждена самостоятельная епархия. Ей в помощь в 1934 году в Хайларе было организовано викарство во главе с епископом Димитрием Хайларским, и тысячи русских верующих находили здесь утешение.

— Церковь потом стали строить, да. Када обжились-то. У нас там все верующие были. Священников высылали нам с этой, с Харбина — епархия-то эта у нас была, — оттудаво.

Ну, а как же, помню батюшку. У нас был отец Ланский перва, потом Маккавеев, еще священники там, не помню много, менялись они. Кто приболет, кто чё-нибудь…

Школы были, как же. Перва такие делали, в домике пустом у нас. А потом стали школы делать. Школы, церквы сразу начали делать.

— А с китайцами как отношения были?

— Ну, чё они, сильно нас ничё не прижимали так. Но вот налоги брали с нас тоже. Облагали там, за сено, за землю вот. Сеяли, платили мы. А в поселке у нас китайцев мало было. Семейки такие были, семейные люди. А таких не было, мало было. Жить-то негде тут имя. А потом когда обжилось всё, они потом налезли. Но не много же их было, все боле русски были.

В которых поселках даже и не было китайцев, пустое место же было. Это же монголы первые занимали, это ихняя была земля, потом это как-то перешло все в Китай.

— Вы в Китае жили, сами по-китайски умели говорить?

— Ну, так мало-мало про себя чё надо, вот тако. Мало-мало понимали. А так разговаривать — не можно. Есть у нас которые разговаривали хорошо, с детства как с имя спарятся с этими, с подростков.

Усвоит язык, разговаривает хорошо. Особенно в Дубовой, поселок. Там сильно разговаривали по-китайски. А так немножко, чё надо вот, поговоришь. А оне-то разговаривали нормально.

— Китайцы, которые жили в поселке, они старались по-русски говорить?

— Да, там полукровцы вот эти — мать русская, отец китаец. Он по-китайски говорит, и по-русски.

— А русские девушки за китайцев выходили?

— Так выходили, как не выходили? Ум-то всякой, у каждого свой. Но мало у нас, почти не выходили за китайцев, за полукровцев выходили, вот. А вот за китайцев, я чё-то не помню, такого у нас не было.

Это вот отсэдова когда изгоняли народ, переходили, на Аргуни же эти были, посты. Бакалеи назывались. И вот тут они, где девчонка, значит, переходит, оне там прижмут. Замуж ее забират, вот какой китаец хочет.

Вот такая-то была штука, прижимали оне. Не хочешь — обратно пойдешь. Она бьётся-бьётся, и идёт. Хороши девушки выходили, богатые, отцы были, а вот видел! Вот это было.

— А в Китае жили — китайские праздники не отмечали?

— Не-не-не, у нас все свое было, так. Все праздники у нас были, а с китайцем — не-е, оне к нам не касались. Так оно все мы справляли православны праздники. Все какие есть-были, все мы их и справляли. Паска и Рождество, и всё. В такие праздники тоже мы никогда не работали. Пашешь ли там, косишь сено, праздник — поехал домой. Пропраздновал, завтра обратно на работу. Мы все праздновали праздники.

— А Пасху как отмечали?

— Было так, качели делали, ставили, качались. Но была, видите, у детей, у всех радость какая-то, праздник. Так оно и шло, Паска же — великое дело. Священники были, службы. И такие праздники, все справляли.

Рождество тоже так же. Христославщики всё ходили. Никто нам не отказывал, ничё. Китайцы не вмешивались.

— Японцы когда пришли в 32-м году, они русских не обижали?

— Нет-нет-нет, не трогали. Да они никого не трогали, зашли и всё сразу. И китайцев они не трогали. Хайлар занимали, несколько чего-то бросили. Взорвали где-то чё-то, не знаю. Потом всё замолкло, ни войны никакой не было, ничё.

— У вас казачье было управление?

— Ну да, как казаки же были там, у нас станичный атаман был. У нас он сперва был в Драгоценке. Он трехреченской, Мациевской был. Чё-то он года три-четыре был, больше ли… А потом чё-то он приболел и умер.

Потом Сергеева выслали нам с Харбина. Вот Сергеев потом тут и правил, он и с японцем пошел, они его убили тоже. Эх...

— Говорите, парады были?

— Были-были. Так же вот, в Алексеев этот день. Здесь его справляют — не справляют, не знаю. А там-то справляли его. Он раньше казачий был — Алексеев день (30 марта — Ред.). Так вот у нас его и справляли. Генерал был, Бакшеев. Приезжал, парады принимал, с Харбина.

Парад-то? Перестроение на лошадях у нас там было. Вот собирали они в этот день по весне. Перестроение было, строй. Парад принимут, и распустят людей. Чё, по домам разъезжались. Так же лампасы были, все, папахи.

Потом сюды народ перебросились, все заглохло там, ничё не стало.

— К Григорию Семенову как казаки относились?

— Семенов?.. Ну, я его не знаю, не. Не, его тут чё-то не было никада. Даже никакого звания не было это. Вот у нас был генерал Бакшеев, тот — да. Тот все время он тут приезжал, в Трехречье. Я вот рассказывал же, на парады, везде выезжал. Он правил казакам. А Семенова, не было. Даже я и не знаю, его и не поминали.

— Красная армия в 45-м году не обижала вас?

— Нет, ничё. Да всяко, которые щас — они вон какие. Которые как люди, а которые начинают придираться там. Особенного ничё не было, но потом кто служил у японцев, тех собрали, увезли.

Совсем люди, они тоже не виноваты. Они же вызывали, не пойти от японцев в то время: «Ты советский, ты советский!» — как не пойдешь. Приказывают: едешь, идешь.

На границу потом вот — но это они еще перед войной, натянутое положение было. Были тут китайцы, а потом их с Аргуни-то убрали. Поставили нас, русских, а китайцев японцы убрали.

И так до концы войны этой тут стояли русские. В сорок первом году нас в феврале забирали. В марте там поучили, и марте сюды на границу погнали. Китайцев сразу убрали, нас поставили.

— Офицеры японские были?

— Нет, русские. Вы Асано-то знаете? Асано, в Харбине-то был? Вот оттуда эти инструкторы были. Наши же оне, служили там. Но начальство было японское, а эти все русские наши были. Наши трехреченские были, обучали.

— Вам в Китае нравилось жить?

— Конечно, там природа хорошая. Природа хорошая там, речки, ничего так было. Хлеб сеяли, хлеб родился у нас, скота держали. Ничё было, слободно.

— А чего наши поехали оттуда?

— Попросили нас, мы и поехали. Убраться же, как же, на родину. Вот и поехали потом.

Все уехали, всё бросили китайцам.

Перечитывая слова этого спокойного мудрого человека, для которого войны прошлого века — не байки, а живая и по-прежнему болезненная история, я все больше утверждаюсь во мнении, что жизненный опыт нашей забайкальской эмиграции необходимо изучать. Он является весьма ценным в том отношении, что показывает способность русского забайкальца к инициативе, предприимчивости и жизнестойкости, что весьма и весьма важно в наши дни. Он подтверждает, что наш народ способен успешно работать даже за рубежом в чужой, зачастую враждебной среде. И не только перенимать все лучшее из жизни других народов, но и взамен отдавать свои знания, талант и способности. Что показывает, что не такое уж наше общество ужасное, как многим в приступе уныния доводилось думать. И это важно рабам божьим и безбожьим для осмысления духовных проблем современной России, восстановления утраченных традиционных нравственных ценностей. А это означает, что наша страна еще поживет.